Человек из дома напротив  - Елена Михалкова

– Имею право, – выдавил он. – По закону.

– Какому закону? – ласково спросил парень. – Согласно постановлению правительства ты имеешь право регистрировать клиентов по загранпаспорту только в том случае, если тебе его предъявляют не граждане нашего великого государства. А граждане, хоть даже летящие из Нижнего Новгорода в Воркуту с пересадкой в Москве, должны показывать наш, российский. И ты об этом, дружище, знаешь лучше моего.

Отчеканенное «согласно постановлению правительства» сказало администратору все, что нужно было знать. Это проверка. Они доигрались.

Вернее, он доигрался.

Три минуты спустя светловолосый парень вышел из лифта на десятом этаже.

– И стоило огород городить, – пробормотал он. – Номер десять четырнадцать, налево по коридору.

4

– Четырнадцатое ноября! Боря Лобан приезжает на Долгоруковскую и заходит в первую попавшуюся арку. Стоит, курит. Бычок прячет в пакет и кладет в карман. Он потом нам его предъявит. Боря очень хочет доказать своему кумиру, что он слеплен из того же теста. Или даже превзойти его – чем черт не шутит! Вам в жизни не догадаться, что он сделал!

Василий откупорил вторую бутылку коньяка и повалился в кресло.

– Он купил сигареты в табачной лавке возле арки. У девчонки лет двадцати, курносой толстухи в дешевых золотых колечках. Откуда мне известно, как она выглядела? Потому что это ОНА ЗАШЛА В АРКУ, ваша честь, всего десять минут спустя после того, как Боря отвесил комплимент ее красоте. В своем духе, ясен пень. Он сказал: «Подарил бы тебе цветы, но поблизости нет цветочного». Девчонка возьми да ответь, что цветочный есть возле метро. «Дошел бы до метро, но нет денег», – отвечает ей Лобан. Толстуха засмеялась и сказала Борьке спасибо уже за то, что купил сигареты, потому что клиентов мало, а хозяин ругает ее, словно она их должна вылавливать сачком, но филонит. Они расстались довольные друг другом. А через десять минут она выскочила за угол покурить, и Лобан ее прикончил. Хватило двух ударов. О, Боря собой гордился! Даже Матусевичу понадобилось три. Артем так хвалил его, что Любка фыркнула и ушла.

Сенцова не была бы Сенцовой, если бы не выкинула что-нибудь, чтобы перебить Борькин успех. Двадцать седьмого ноября она пришла… вы спрашиваете, ваша честь, куда именно? На ту же улицу, где так отменно показал себя Боря. На Долгоруковской ДВЕ арки по разным сторонам дороги. Ее не остановила мысль, что со дня убийства везде могли повесить камеры. В арку вошел парень, и вот тут Любе повезло меньше, чем двум моим друзьям. Он был в кожаной куртке. Ее первый удар пришелся по карману, в котором лежал бумажник, и нож сломался. Другой человек удрал бы, но только не Люба. Она вырубила паренька и закончила свое дело обломком ножа. Однако именно тут ее ждала неожиданность! В арку зашла какая-то бабка. Что же предпринимает Любушка-голубушка? Талантливо изображает девицу в истерике, только что наткнувшуюся на труп! Ха-ха-ха! Все у нее прошло как по маслу! Она придумала убедительное объяснение, почему оказалась именно там. Ее допросили как свидетельницу и отпустили.

Зал судебных заседаний плыл вокруг Василия, лица раздваивались. Он поднес бутылку к губам и изумился, увидев, что она наполовину пуста.

– В то время мы уже не собирались в кафе. Даже Артема навещали поодиночке, а потом визиты и вовсе сошли на нет. «Мы – успешные преступники, – повторял Артем, – мы рискуем, но не допускаем ошибок». Ха-ха-ха! Они, то есть мы, то есть все-таки они, посылали друг другу фотографии жертв в чате. В чате! Вы можете себе представить такую наивность, ваша честь? Но Эмиль заверил, что доступа нет ни у кого, кроме нас, и мы поверили. Хотя все равно никого не поймали…

Василий почувствовал, что у него заплетается язык. Он сделал глоток, и мысли вновь обрели ясность.

Он думал, для убийства нужна причина. Но оказалось, некоторые просто берут и вычерпывают из себя смерть, и протягивают ладони, в которых плещется бурая жижа, и глаза их светлы, а на губах у них улыбка.

Легкость, с которой они делали это, опьяняла. Как будто никто не убивал до них. Как будто они первые открыли смерть.

Было что-то невероятно возбуждающее в мысли, что ты и никто иной решаешь, кому жить, кому умереть. Право воткнуть нож в любого встречного приподнимает над законопослушной толпой, и ты, убогий рохля, не способный приструнить вздорного старика, обретаешь невиданную силу. Удивительно, но в первые дни после того, как Матусевич прикончил свою жертву, Василий даже стал снисходительнее к папашиным придиркам. Невыразимый ужас сосуществовал в его душе с благодушной терпимостью: что тебе выкрики злобного старого ублюдка, когда ты в любой момент можешь выключить его? Ефим звериным чутьем почувствовал в сыне перемену – и притих. И, не переставая мысленно захлебываться криком в падающей вагонетке, Клим в то же время ощущал смутное сожаление: не расставить все по своим местам, не показать, кто здесь главный.

– Все остальное вы знаете, – выговорил он, разглядывая мраморный пол и боясь поднять глаза на присяжных. – Я не хотел бы… Пожалуйста, не заставляйте меня это повторять! Седьмое декабря и семнадцатое декабря… Если б я знал, я бы все это остановил! – вдруг выкрикнул он, сжав кулаки. – Клянусь вам! Если бы я понимал, чем все закончится… Я сбежал, потому что иначе он убил бы меня!

Мраморные плиты начали двигаться, но сам Василий загадочным образом при этом оставался на месте.

– Теперь, когда я все рассказал, я свободен?

Судья покачал головой.

– Я никого не убивал, ваша честь! Я ни в чем не виноват!

Под мантией никого не было. Парик болтался на трости, с которой ходил слепой Шубин.

Василий обернулся и увидел, что на скамье присяжных сидят только двое: Вика Косинец и мама Никиты Сафонова. Василий как-то навещал ее в больнице вместе с Никитой. У него осталась в памяти ее улыбка и выражение детской радости, когда она увидела пакет, пронесенный контрабандой под свитером: пирожки с капустой, которые испекла ее старшая дочь, и бутылочка домашней наливки, стыренная Климом у папаши.

– Ты виноват, – сказала она, сочувственно улыбаясь.

– Ты виноват! – кивнула Вика.

– Не смейте так говорить! – заорал Василий. – Вы… дуры!

Вокруг закричали. Прокурор метнул пять ножей, и они, умножившись на лету, воткнулись в стену, образовав крест.

– Прекратить балаган! – Судья, вновь материализовавшийся внутри мантии, принялся колошматить тростью по столу. – Пре-кра-тить!

Последний удар пришелся Васе в висок.

Он вздрогнул и очнулся.

В дверь стучали.

5

– Кто там? – глухо спросил Василий из-за двери.

– Здравствуйте. Я по поводу Никиты Сафонова.

Наступила тишина. Илюшин собирался постучать второй раз, но тот же сиплый голос вдруг произнес:

– Я вам не верю. Отойдите от двери.